П Петр В Васильевич сдержал слово, вник в хозяйство, увеличил запашку, завел картофельный завод. С мужиками был взыскателен и строг. «Мужичонки», как называл их Н Никанор М Михайлыч стали жить похуже и нера *** 1 зобр. , но дела пошли лучше, и действительно через 5 лет долги были заплочены, и П Петр В Васильевич поехал в Москву, сшил себе триковый пальто и сестрам всем купил по шелковому платью. Мать и сестры, испугавшиеся его сначала, теперь обожали его, хотя боялись больше всего на свете.

С этим-то помещиком Шольцом была у нас тяжба, по которой я составил себе о нем и его семействе такое странное мнение.

Авдотья Васильевна, которая была меньшая сестра, ездила к матушке, когда еще П Петр В Васильевич был в полку. Как скоро он приехал, то запретил ей бывать у нас, и мы до того лета, которое я описываю, ничего не слышали про них.

Анна Ивановна Епифанова с молоду и даже лет до 40, говорили, была женщина очень легкого характера — любила повеселиться и не любила стесняться ни в своих поездках в столичные и губернские города, ни в домашней деревенской жизни, где именьем её управлял то Непременный Член Земского суда, то Уездные Доктора, Учитель из Семинаристов, то крепостной, управляющий Митюша. Но лет 10 тому назад с Анной Ивановной случилось несчастие, которое очень поразило ее и изменило характер. её управляющий из крепостных Митюша, который был всячески обласкан и фаворитом своей барыни, хотел, как говорят, застрелить ее и был за то отдан в солдаты. С тех пор Анна Ивановна бросила пустяки, как она сама говорила, выписала из службы своего почтительного и серьезного сына Петрушу, передала ему хозяйство, а сама, удержав вполне свой веселый и приятный характер, навсегда поселилась в деревне и занялась устройством домика и садика. — Действительно, лучше дома и сада и цветов Анны Ивановны редко можно было найти по помещикам. И дом и сад были небольшие, и убранство их было небогато, но все это было так акуратно, так опрятно, с таким вкусом и носило все такой общий характер той веселости, которую выражает хорошенькой вальс или полька, что слово игрушечка, которое часто употребляли гости, хваля домик Анны Ивановны, чрезвычайно шло к нему. — И сама Анна Ивановна была игрушечка, — маленькая, худенькая, всегда к лицу одетая, в новеньком чепчике, с крошечными ручками, на которых впрочем немного слишком выпукло обозначаются лиловатые жилки, и хорошенькими пальцами которых она шевелит беспрестанно, сидя или с книгой в своей хмелевой беседочке, или за хорошенькими, под орех сделанными своим столяром *** пяльцами в своем хорошеньком кабинете, где поют хорошенькия кинареечки в хорошеньких клеточках, и где везде стоят хорошенькия вещицы на хорошеньких столиках, и хорошенькая с разноцветными стеклами дверь отворена на хорошинькия красным песком усыпанные дорожки, вьющиеся между единственными хорошенькими цветочками. Но что всего было лучше в Анне Ивановне, это то, что она всегда была одинаково весела, одинаково радушна и одинаково умела занять каждого и любила радоваться на удовольствия молодежи. Но в сущности, исключая своих цветочков и комнат, Анна Ивановна никого не любила. —

Авдотья Васильевна мало имела сходства с матерью и физически и морально. Она была велика, полна, чрезвычайно красива и не весела, как мать, а напротив скучлива. — Когда она хотела быть веселой, то выходило как-то странно, как будто она смеялась над собой и над всем светом, чего она верно не хотела. — Часто я удивлялся, когда она говорила такие фразы: «Да, я ужасно как хороша собой. Какже все в меня влюблены» и т. п., но зато во всех приемах её видно было великодушное желание пожертвовать собой для любви к кому-нибудь. — Мать была акуратна, она неряха. —

Петр Васильевич был мрачен, и, как я после решил, мрачность эта происходила от убеждения, что он пожертвовал своей карьерой матери. Он на всех сердился за то, что он был почтительный сын матери и пожертвовал ей собою. Он драл с мужиков, но сам Бог не разуверил бы его, он, сердился бы и на Бога. — Он почтит почтителен *** к матери.

В то короткое время, когда я видел вместе эти три лица: папа, Дуничку, как ее звала мать, и Петра Васильевича, вот что я успел заметить.

Папа был постоянно в том же расположении духа, которое меня поразило в нем, когда мы приехали. Он был так весел, молод, полон жизни, что лучи этого счастия распространялись на всех окружающих. — Он со всеми стал еще добрее, ласковее, особенно с Любочкой, к которой, я заметил, в нем в это время, кроме всегдашней любви, присоединилось чувство какого-то уважения, почти боязни. Раз он, разговаривая о чем-то очень веселом на балконе с Дуничкой, вдруг взглянул на Любочку, покраснел и тотчас, покряхтывая и подергивая плечом, отошел от Дунечки. —

С Мими же, я заметил, он в это время сделался особенно сух и обходил ее, как неприятное воспоминание. Вся его веселость вдруг пропадала, как только он обращался к ней.

Авдотья Васильевна, бывшая большей частью весела, необыкновенно мила и естественна, или вдруг на нее находила такая застенчивость, что жалко было смотреть на нее: она боялась каждого взгляда, каждого движенья, видимо с целью преодолеть свою застенчивость начинала беспрестанно говорить и говорила глупости, сама чувствуя и краснея еще больше. Кроме того, я заметил в её обращеньи две вещи, мне тогда показавшиеся странными — она в разговоре употребляла беспрестанно все обыкновенные выражения папа, разумеется, большей частью некстати и часто продолжала с другими разговор, начатый с папа, и говорила про то, чего мы вовсе не знали, как про вещь, которая всем должна быть известна.

Другая странность была частые мгновенные переходы от самого веселого расположения духа, бывшего ей обыкновенным, к какому-то беспомощно-унылому состоянию, которое однако продолжалось недолго. — Как я потом заметил, такие переходы случались всякой раз, как папа оказывал расположение другой женщине или мущине или даже вспоминал о любви своей к кому нибудь. — Вообще же Дуничка мне очень нравилась. Описывать её красоту трудно, потому что она была очень правильна. Один её недостаток, общий всем красивым лицам, было однообразие выражения. её постоянное выражение было добродушно-веселое и вместе с тем, как это ни покажется странным, скучающее. —

Петр Васильевич в своей венгерки, которая была ему и узка и коротка, был чрезвычайно забавен. — Он говорил мало, даже боялся и не любил, когда его впутывали в разговор, ел очень много и с папа и со всеми нами держал себя так, как будто был уверен, что мы все только и ждем случая, чтоб он забылся для того, чтобы пустить ему волчка в волосы или гусара в нос, но что он не позволит никому манкировать. Он похож был на паяца, который, обедая в трактире, хочет быть просто посетителем. С нашими дамами он был весьма почтителен, со мной учтив, с папа и с Володей особенно величествен и строг, несмотря на что папа и даже Володя иногда, едва удерживаясь от смеха, все таки называли его Полковником.

После Петрова дня, имянин папа, Шольц ни разу не были у нас, и я не видал их больше, но папа до Августа месяца, почти каждый день, ездил к ним. — В Августе, должно быть, что нибудь случилось неприятное, потому что он, получив какое-то письмо от Петра Васильевича перестал ездить к ним, был долго очень расстроен и уезжал в Тамбовскую деревню и к Вахтину, своему приятелю.

Однако верно Оперов был очень хороший малый. Перед экзаменом, когда мне понадобились тетрадки, потому что я не записывал, он предложил мне их через другого товарища сказав, что он уж отдал их, но возьмет назад и даст мне, и сдержал слово. — Но и тетрадки Оперова были мне не в пользу: я не записывал и не слушал ничего впродолжении всего курса, и голова у меня была так занята другим, что за неделю перед экзаменами я знал из математики меньше того, что я знал на вступительном экзамене. — Чем же я был так занят эту зиму? Не кутежной веселой жизнью, как это часто бывает с молодежью на первом курсе; я только раз был в эту зиму на таком кутеже у одного товарища и очень остался недоволен этой забавой, не светской жизнью, потому что я, кроме визитов, только бывал у Нехлюдовых по вечерам и раз был на одном концерте, который мне оставил самое неприятное воспоминание.

Не уединенными размышлениями, потому что я во всю эту зиму, кажется, полчаса не пробыл один, ежели же это случалось, то я инстинктивно скорей брался за книгу какого-нибудь романа с тем, чтобы не думать. Даже раз, приведя в порядок свою комнату и найдя в бумагах тетрадь с надписью: Правила жизни, я только на секунду задумался, и как будто мне жалко стало чего-то, но я тотчас же опомнился и с усмешкой спрятал тетрадь в ящик комода. «Интересно будет вспомнить об этой глупости через несколько лет, когда я буду уже женатый, высокий мущина в чине Колежского Советника или что-нибудь такое», подумал я. Музыкой тоже упражнялся я мало, потому что по приезде мачихи внизу всегда бывали гости, а у меня фортепьян не было. Но зато я вздумал было сочинить сонаты и купил себе для этой цели Генерал-бас Фукса. Довольно долго я читал Фукса, стараясь уверить себя, что я понимаю что-нибудь, также, как читают книги на плохо известном языке, но как только я брал нотную бумагу и начинал писать, то выходило, уже не говоря о том, каково на слух, на вид выходила такая дичь, что я скоро бросил это занятие, решив, что книга Фукса никуда не годится. Из уединенных занятий главным все-таки было чтение французских романов, которым я продолжал предаваться со страстью. Не смотря на то, что уже начинал обсуживать то, что я читал, и делать критические открытия, которые очень радовали меня, и которые я тотчас же сообщал всем своим знакомым. Я, например, открыл вдруг, что только тот роман хорош, в котором есть мысль, открыл тоже, что Монте Кристо не натурально, не могло быть, и потому невероятно, вследствии чего самая мысль романа не может принести пользу, и всем несколько дней рассказывал это открытие, что мне не мешало однако проглатывать по 5 томов таких романов в сутки. —