Семейство Макариных после смерти отца состояло из его вдовы, весьма толстой, еще нестарой, бывшей весьма красивой женщины, бывшего непременного Члена Николая Харлампыча, жившего уже несколько лет в доме на ноге друга семейства и управлявшего всеми делами и из 2 -х дочерей: Авдотьи Владимировны, которой в это время было 24 года, и которая была совершенная красавица, меньшой 13 -летней дочери Ненилочки и 8 -летней воспитанницы, которая была любимица матери.

Не говоря уж о том, что мы в детстве считали все это семейство врагами, которые при виде нас способны решиться на все, чтоб сделать нам вред, мы считали их и теперь такими презренными существами, не имеющими никаких человеческих чувств, что между нами и ими не могло быть ничего общего. Я помню, maman несколько раз говаривала, когда кто-нибудь упоминал о них: «пожалуйста, оставьте их в покое и при мне и моих детях не говорите про это семейство».

В год своей смерти maman встретила в Церкви соседку. Вдова почему-то сочла своей обязанностью отрекомендовать дочь, которая очень понравилась матушке. Несмотря на это, известие в первый день, что папа ездит к ним часто и навывает их добрыми соседями, сильно поразило меня и привело в недоумение.

Приехав один в деревню, папа, верно, соскучился, тем более, что находился в том особенно благополучном и общительном состоянии духа, в котором бывают игроки, забастовав после большего выигрыша. — Ему хотелось жить веселой, богатой, шумной жизнью. — Под предлогом окончания тяжбы, а в сущности потому, что он знал, что увидит очень хорошенькую женщину, вещь, которая для него не только в эти годы, но и до глубокой старости была очень привлекательна, он велел заложить колясочку и поехал к Макариным, в самом счастливом самодовольном расположении духа, в котором он, действительно, бывал обворожителен. Пришепетывая, потопывая мягким каблучком, отпуская комплименты, делая сладкие глазки, он совсем сбил с толку толстую Агафью Николаевну, которая не могла понять сразу всей этой любезности и великодушия, потому что папа с барским пренебрежением и с таковою же любезностью предложил уступить спорную землю. —

Агафья Николаевна была умная женщина тем особенным хитрым, практическим умом, которым бывают умны Русския, не совсем строгого поведенья помещицы, под 40, но она сразу не поняла, в чем дело, прикидывала и на себя и на дочь и на покупку именья, и все ей не верилось. Авдотья Владимировна в первый же день с радостью поняла по своему, к чему отнести это особенное внимание богатого уже не молодого, но ужасно милого соседа. Притом папа умел с своей страстностью говорить и делать самые смелые вещи, ужасая, пугая, но не оскорбляя женщин. И он в первый же день пустил в ход и глазки и пожатие ручки и ножки и т. п.

Но главное лицо в доме, бывший Непременный Член, сразу понял дело в настоящем свете. Даже он понимал и предвидел исход его гораздо яснее, чем папа. Папа в первый же день влюбился так, как в жизни никогда не влюблялся, и сам не зная и не думая зачем, для чего, что из этого выйдет, но и не думал о возможности когда-нибудь жениться на девушке, написал ей страстное письмо на 2 -х страницах, прося свиданья, и, поехав будто на другой день с собаками, заехал в сад и бросил письмо. — На 3-й день он придрался к слову, чтоб послать подарок, на четвертый выдумал какой-то праздник с охотой и иллюминацией. — Но ему, должно быть, неловко было с Авдотьей Николаевной при наших дамах и поэтому он всего два раза приглашал к нам все семейство, исключая, впрочем, Непременного Члена. Но в эти дни жалко было смотреть на папа, как он, как мальчик, подергивался, краснел, подбегал и отбегал от неё. Я даже знаю, что он в это время написал ей очень хорошие стихи и ночью, чтоб никто не знал дома, ходил зa три версты в их сад под её окна. —

Авдотья Николаевна, несмотря на свои 24 года, была необыкновенна хороша, большего роста, стройна, необыкновенной белизны и с прелестным цветом лица, составлявшим резкий контраст с её льняными пышными волосами, ресницами и бровями. В лице её все было правильно и красиво, но во всех чертах была какая-то грубость, особенно в нижней губе, далеко отстававшей от верхней, но я уверен, что эта грубость очертаний, соединенная c прелестным сложением, показывавшая преобладание тела над неразвитым духом, было еще большею прелестью в глазах папа и таких людей, как он. Пылкая страсть папа так сообщилась ей, что ее жалко было видеть, она краснела, как только он входил в комнату, не спускала с него глаз и вдруг делалась печальна, угрюма, как скоро он не только подходил к другой женщине, но говорил про какую-нибудь женщину. —

Папа совершенно презирал Непременного Члена, а между тем Н Непременный Ч Член был человек, которого нельзя было презирать, он все знал, все видел и ждал. Н Непременный Ч Член был замечательный господин. —>

Отцу было 48 лет, когда он женился во второй раз на Авдотье Васильевне Шольц, той самой девушке, про которую в письме своем писала матушка, называя ее «прекрасной Фламандкой». —

Я очень удивился узнав, что папа едет к Шольц и называет их славными людьми. С детства еще у меня об этих людях составилось на основании разговоров отца, матушки и Якова совсем другое понятие. Я знал, что Шольц были очень небогатые люди и жили в деревне Мытищах за нашим лесом. Я не имел ясного понятия о том, из кого состояло это семейство, но зная, что у нас с ними тяжба, что они черные люди и наши враги (такие враги, что нет такого ужасного и низкого средства, которое бы они не употребили, чтоб повредить нам, и что при встрече кого-нибудь из наших с ихними должно произойти что-нибудь ужасное) — имея такое об них мнение, я предполагал почему-то, что семейство их состоит из ужасного, злого пьяного старика, такой же старухи и бесчисленного числа пьяных детей, которые все беспрестанно между собой дерутся. Поэтому еще в год кончины матушки, увидав Авдотью Васильевну у нас, потому что матушка как-то вынуждена была познакомиться с ней в Церкви, я был очень изумлен найти в ней кроткую, привязчивую и красивую девушку. — Хотя это детское понятие врагов уже не существовало, все-таки до того времени, которое я описываю, я имел самое низкое понятие о всем этом семействе. — Старуха мать, 5 дочерей и сын, отставной толстый поручик, который ходил в венгерке и управлял именьем, имели все вместе только 70 душ. Они не только дурно говорили по-французски и носили короткие ногти, но даже ездили в Церковь в какой-то ужасной карете с перегородкой внизу, ели только одну размазню всякой день и ходили в вязанных перчатках. Впрочем, я теперь только вспоминаю эти подробности, в то же время я даже не знал, сколько их, кто они и что, так глубоко я презирал их. — В сущности же это было вот какое семейство. Старый Шольц был честный остзейский немец, выслужившийся генералом русской службы, женившийся на Русской и, на тепленьком месте прослужив 12 лет, не наживший и не оставивший своей вдове и 7 человекам детей никакого состояния. —

Генеральша после смерти мужа отдала сына в корпус и уехала с дочерьми жить безвыездно в свою маленькую деревеньку. — Прошло 20 лет, сын давно служил в полку, утешая старуху письмами и не требуя от неё ни гроша денег, исключая тех 1000 р., которые она дала ему на экопировку. Старушка говорила, что он служит хорошо, только не бережет здоровья, и тужила, что дорогой Петруша ни разу не навестил ее, потому что он говорит, по службе потеряет, коли в отпуск проситься. Дочери бесприданницы росли, хорошели, потом старелись и дурнели, не выходя за муж. Маленькое именьице расстроивалось больше и больше, доходов становилось меньше, а все столько же требовалось башмачков козловых, ситцу на обновки в имянины, сахару, патоки на варенье. —

Уже лет 8 тесовая крыша домика растрескалась, прогнила и текла во многих местах. Старушка откладывала в баульчик деньги, и всякий раз деньги эти надобились на что-нибудь более необходимое: на ригу, которая развалилась, на Совет, — и только подставлялись лоханки в тех местах, где текла крыша, чтоб пол не портила капающая красная, перепрелая вода. На беду еще была тяжба за какие-то 50 десятин, которые оттягивало наше семейство и кажется несправедливо. — Сосед Никанор Михайлыч присоветовал подать прошенье, и с тех пор каждый год расходы, а земля все была в чужом владеньи. Уже лет 15 именье было на волоске от продажи с аукциона, и раз 10 было под опекой Н Никанора М Михайлыча , но все как-то держалось. Наконец так увеличился долг и год пришел такой плохой, что приступили к продаже. — Уже добрый Н Никанор М Михайлыч не мог пособить горю, старушка написала к Петруше, умоляя его приехать спасти их от раззоренья. Она так была убита горем, которое в её глазах увеличивалось тем, что они были одни женщины, которые ничего не знают, что она не подумала о том, что Петруше им помочь нечем. Ей казалось, что уже одно присутствие мущины облегчит её участь. — Петруша не тотчас приехал, а писал, что служба его идет очень хорошо, дает ему кусок хлеба, и он надеится, со временем даст ему возможность улучшить не только свое, но положение всего семейства, так ему страшно бросить все, может быть из пустяков и для такого дела, к которому он и не способен, в котором он не может быть полезен. Но несмотря на то, пусть ему обстоятельно напишет добрый сосед Никанор Михайлыч, и матушка прикажет приехать: её воля для него святой закон. —

Мать все-таки звала сына, умоляя его спасти ее, точно от разбойников, и Петруша вышел в отставку и приехал в деревню. —

Дела действительно были в ужасном положении, однако, просьбами, обещаньями и разными оборотами Петр Васильевич кое как удержал именье и принялся хозяйничать. Причина расстройства была очень простая: доходов было тысяча рублей, а расходов полторы. —

«Ежели вы меня вызвали, и я для вас бросил карьеру и все, сказал он матери и сестрам: и ежели вы хотите, чтоб я сделал точно что-нибудь, то первое условие, без которого я не останусь здесь дня: вы должны слушаться меня, и все хозяйство должно зависеть от меня одного, расходы должны уменьшиться в четверо. Матушке, что угодно будет приказать для себя, все будет исполнено, ежели только возможно, а вам, сестрицы, я назначаю на туалет каждой по 25 р. ассигн., и больше от меня вы не получите ни копейки. Обедать мы будем щи и кашу — больше ничего, лошадей не будем держать и ездить никуда не будем, а коли кто приедет к нам для нас, то пусть ест с нами, что мы едим. Я и сам, кроме этого парусинного пальто и тулупа, себе ничего не сошью, пока долги все не будут заплочены, а буду ездить в гости в старой батюшкиной венгерке. Коли кто меня принимает для меня, тому все равно, а коли кому стыдно за мое платье, и сам его знать не хочу». —