Я успокоился только тогда, когда мотив интродукции высказал все и шумно разрешился в allegro. Начало allegro слишком обыкновенно, поэтому я его не любил; слушая его, отдыхаешь от сильных ощущений первой страницы. Но что может быть лучше того места, когда начинаются вопросы и ответы! Сначала разговор тих и нежен, но вдруг в басу кто-то говорить такие две строгия, но исполненные страсти фразы, на которые, кажется, ничего нельзя ответить. Однако нет, ему отвечают и отвечают еще и еще, еще лучше, еще сильнее до тех пор, пока наконец все сливается в какой-то неясный, тревожный ропот. Это место всегда удивляло меня, и чувство удивления было так же сильно, как будто я слышал его в первый раз. Потом в шуму allegro вдруг слышен отголосок интродукции, потом разговор повторяется еще раз, еще отголосок, и вдруг в ту минуту, когда душа так взволнована этими беспрестанными тревогами, что просит отдыха, все кончается, и кончается так неожиданно и прекрасно...

Во время Andante я задремал; на душе было спокойно, радостно, хотелось улыбаться и снилось что-то легкое, белое, прозрачное. Но Rondo в ut mineur 132 132 Написано: ut bemol mineur.

Музыка не действует ни на ум, ни на воображение. В то время, как я слушаю музыку, я ни об чем не думаю и ничего не воображаю, но какое-то странное сладостное чувство до такой степени наполняет мою душу, что я теряю сознание своего существования, и это чувство — воспоминание. Но воспоминание чего? Хотя ощущение сильно, воспоминание неясно. Кажется как будто вспоминаешь то, чего никогда не было.

Основание того чувства, которое возбуждает в нас всякое искусство, не есть ли воспоминание? Наслаждение, которое нам доставляет живопись и ваяние, не происходить ли из воспоминания образов? Чувство музыки не происходить ли из воспоминания о чувствах и переходах от одного чувства к другому? Чувство поэзии не есть ли воспоминание о образах, чувствах и мыслях?

Музыка еще у древних Греков была подражательная, и Платон в своей «Республике» полагал непременным условием, чтобы она выражала благородные чувства. Каждая музыкальная фраза выражает какое-нибудь чувство — гордость, радость, печаль, отчаяние и т. д., или одно из бесконечных сочетаний этих чувств между собою. Музыкальные сочинения, не выражающия никакого чувства, составленные с целью или выказать ученость, или приобресть деньги, одним словом, в музыке, как и во всем, есть уроды, по которым судить нельзя. (К числу этих уродов принадлежать некоторые попытки музыкой выразить образы и картины.) Ежели допустить, что музыка есть воспоминание о чувствах, то понятно будет, почему она различно действует на людей. Чем чище и счастливее было прошедшее человека, тем более он любить свои воспоминания и тем сильнее чувствует музыку; напротив, чем тяжеле воспоминания для человека, тем менее он ей сочувствует, и от этого есть люди, которые не могут переносить музыку. Понятно будет тоже, почему одно нравится одному, а другое другому. Для того, кто испытал чувство, выраженное музыкой, оно есть воспоминание, и он находить наслаждение в нем, для другого же оно не имеет никакого значения.

Глава 11-ая. Любочка.

Maman перестала играть. Я проснулся, высунул голову из за ручки кресел и увидал, что она сидит на том же месте, но не играет, а прислушивается. Из залы слышны были рыдания.

— Ах, Боже мой, — сказала maman, — непременно кто-нибудь из детей ушибся, — встала с табурета и почти бегом пустилась в залу.

Любочка сидѣла на полу между двухъ стульевъ; по лицу ея текли кровь и слезы. Около нея стояли съ испуганными лицами Володя и Катенька.

— Что такое? Где ты ушиблась? Скажи же, что с тобой? Душечка? Любочка, милочка, ангел мой? — говорила maman в сильном беспокойстве и сама готовая расплакаться. Когда она отняла руку, которой Любочка держалась за нос, видно было, как она обрадовалась, увидав, что кровь идет носом; инѣтъ ничего серьезнаго. Выраженіе лица ея мгновенно перемѣнилось, и она строго спросила у Володи:

— Как это случилось?

Володя объяснил, что Любочка представляла зайца и совершенно уже уходила от всех, как вдруг спотыкнулась и упала носом об стул.

— То-то, — сказала maman, обращаясь к Любочке и поднимая ее. — Тебе урок, чтобы ты не бегала, как сумашедшая. Иди в гостиную, моя милая, будет тебе шалить.

Любочка пошла впередъ, сзади ея maman, а сзади maman — мы трое.

Любочка продолжала рыдать, и рыданія ея похожи были на икоту. Изъ глазъ текли слезы, изъ носу кровь, изо рту слюни; полагая, что она утирается платкомъ, она размазывала имъ всѣ эти жидкости по лицу. Ноги всегда у нея были гусемъ, но теперь ея походочка съ развальцомъ была еще смѣшнѣе, такъ что такой жалкой и уморительной фигурки я никогда не видывалъ; даже maman, оглянувшись на насъ, улыбнулась, указывая на Любочку.