Когда я слышу музыку, я не думаю — мысль совершенно умирает, воображение тоже не рисует мне никаких образов и находится в совершенном бездействии — сознание физического существования уничтожается, но я чувствую, что я живу, и живу полно и тревожно.

Чувство, которое испытываешь, похоже на воспоминание, но воспоминание чего? Воспоминание того, чего никогда не было, и чего не помнишь.131 Чувствуешь с чрезвычайной ясностью, но когда хочешь опред ѣ лить, объяснить, что чувствуешь, невольно удивляешься, что н ѣ т средств выразить и 10-й доли того, что чувствуешь.

Сущность эстетического чувства, возбуждаемого в нас живописью — в обширном смысле — есть воспоминание о образах. Сущность эстетического чувства возбужденного музыкой есть несознанное воспоминание о чувствах и о переходах из одного чувства в другое.

Чувство поэзіи есть сознательное воспоминаніе о жизни съ ея образами и чувствами.

В это время maman встала, взяла другую тетрадь нот, пододвинула ближе свечи, подвинула табурет больше на середину форте-пиано и начала играть другую пьесу, именно sonate pathétique Бетховена.

Читатель! Заметили ли вы, как все любят сочинения Бетховена, как часто в разговорах вы слышите, что сочинения этого композитора предпочитают всем другим? Заметили ли вы, что часто его хвалют и восхищаются им так, что совестно за тех, которые восхищаются. В романе или повести, ежели кто нибудь играет, то непременно сонату Бетховена, особенно в Французских романах. Верно вы часто слыхали о том, что трудно понимать Бетховена, и что чудо, какая миленькая штучка его Quasi una fantasia или Septuor и т. д. Не знаю, как вы, а для меня такого рода разговоры да и большая часть всяких разговоров о музыке — нож вострый. Уже давно замечено, что говорить о том, чего не знаешь, общая человеческая слабость, но отчего ни о чем так много не говорят и с такой уверенностью, не зная, как о музыке? Знание музыки далеко еще не наука, знание это дошло только до той степени, что видна возможность науки, но существуют правила, условленные названия, материалы для истории музыки, сочинения, которые составляют знание. Заметьте, что люди, имеющие это знание, нисколько не авторитет в музыке и даже удерживаются от выражения своего мнения. Отчего бы это?; Музыка, как искусство производить звуки и действующее на наш слух, доступно всякому. Большинство во всех отраслях человеческих знаний невежды, тем более в музыке как в знании, с одной стороны, доступном каждому и, с другой, находящемуся еще на первой ступени развития.

Глава 10-ая.
Maman играет. — Музыка.

Maman сделала легко и бегло обеими руками гамму; потом пододвинула ближе табурет и начала исполнять грациозный и игривый второй концерт Фильда — своего учителя.

Она играла славно: не стучала по клавишам, как ученики и ученицы новой школы, не держала педаль при перемене гармонии, не делала arpeggio и не задерживала такта тамъ, гдѣ не нужно, такъ, какъ это дѣлаютъ многіе, полагая этимъ дать выразительность своей игрѣ, не прибавляла своих фіоритуръ. Вообще играла и сидѣла за роялемъ просто, безъ афектаціи. Можетъ быть, отъ этого-то игра ея мнѣ особенно нравилась.

Против меня была дверь в кабинет, и я видел, как туда взошли Яков и какие-то люди с бородами, в кафтанах; дверь тотчас же затворилась за ними.

«Ну, начались занятия!», подумал я. Мне казалось, что важнее тех дел, которые делались в кабинете, ничего в мире быть не могло; в этой мысли подтверждало меня еще то, что к дверям кабинета все подходили на ципочках и перешептываясь; оттуда же слышны были громкие голоса и пахло сигарой, запах которой всегда, не знаю почему, внушал мне уважение.

Я было задремал под простодушно-милые звуки второго Фильдого концерта, как вдруг услыхал очень знакомый мне скрип сапогов в официянтской и открыл глаза. Карл Ивановичь, хотя с лицом, выражавшим решимость, но тоже на ципочках, с какими-то записками в руке, подошел к двери и слегка постучал в нее. Его впустили и дверь опять захлопнулась.

«Как бы не случилось какого-нибудь несчастия, — подумал я. — Карл Ивановичь рассержён, а он на все готов в татя минуты».

В это время maman кончила концерт Фильда, встала с кругленького табурета, взяла другую тетрадь нот, развернула ее на пюпитре, пододвинула ближе свечи и, оправив платье, опять села против рояля. По вниманию, с которым она все это делала, и задумчиво-строгому выражению лица, казалось, она готовилась к чему-то очень серьезному.

«Что-то будет?» подумал я и опять закрыл глаза, прижав голову в угол кресла. Запах пыли, которую я поднял поворачиваясь, щекотил мне в ноздрях, а давно знакомые звуки пьесы, которую заиграла maman, производили во мне впечатление сладкое и вместе с тем тревожное. Она играла Патетическую Сонату Бетховена. Хотя я так хорошо помнил всю эту Сонату, что в ней не было для меня ничего нового, я не мог заснуть от беспокойства. Что, ежели вдруг будет не то, что я ожидаю? Сдержанный, величавый, но беспокойный мотив интродукции, который как будто боится высказаться, заставлял меня притаивать дыхание. Чем прекраснее, сложнее музыкальная фраза, тем сильнее делается чувство страха, чтобы что-нибудь не нарушило этой красоты, и тем сильнее чувство радости, когда фраза разрешается гармонически.