В моей повести, я должен сказать вперед, что не будет ни одного злодея, ни одного такого человека, который будет наслаждаться страданиями других. Что делать! Никогда в жизни я не только не сталкивался с такими людьми, но даже и не верю в их существование, хотя нет почти ни одного романа без них.

Не могу сказать, хотя и очень желал бы, что ни один человек не делал мне зла. Итак [?] я так же, как и другие, испытал дурную сторону сношений с ближними, но все; которое я испытывал, происходило от невежества, слабости, страстей людских, но никогда — от желания делать зло. Удивительно, зачем беспрестанно представляют нам в романах таких людей, которых не бывает, и которых существование было бы очень грустное. — Я понимаю, что можно увлекаться правдою в прекрасном, но какой злой дух увлекает фантазию романистов, людей, которые хотят рисовать нам нравы, до неестественности в дурном и ужасном? Для чего Князь или Граф, Княгиня или Графиня всегда имянно — те необходимые лица в романе, которые разрушают счастие и вредят добродетельным героям? Почему знатность, богатство всегда бывают атрибутами злодейства? — Может быть, этот контраст нужен для поразительности, но он, по моему мнению, вредит естественности. Мне кажется, что между людьми знатными и богатыми, напротив, меньше бывает злодеев, потому что им меньше искушений, и они больше в состоянии, чем низшие классы, получить настоящее образование, и верно судить о вещах.

Глава 15. Княгиня Корнакова.

Один из двух лакеев, ездивших за каретой бабушки, взошел и доложил: «Княгиня М-я A-а Корнакова». «Проси», сказала бабушка, усаживаясь глубже в кресла. — Карл Иваныч встал и объяснил бабушке, что друг его, портной Schönheit, женат на Русской, и ее зовут Анной Ивановной, и что он как с мужем, так и с женой давнишний приятель. Бабушка и мы слушали его с большим удивлением: к чему ведет эта речь! — «Так как нынче Св. Анны», сказал он с обыкновенными жалобными ударениями (Я буду подчеркивать слова, которые он особенно растягивал и произносил плохо [?]), «то позвольте мне пойдти поздравить М-е Schönheit и обедать, как другу дома, в их семейном кружке». Бабушка, посмотрев несколько времени на него очень пристально, согласилась и оказала, что дети целый день будут с нею, и поэтому он может совершенно распологать своим днем, хотя ей было бы приятно видеть его в свои имянины у себя, но старые друзья по всей справедливости должны были иметь преимущество перед новыми. — «Вы можете идти, Карл Иваныч», прибавил папа довольно сухо улыбавшемуся и расшаркивавшемуся Карлу Иванычу, и, когда тот вышел, папа по-Французски сказал бабушке: «Я предвижу, что он здесь совсем испортится». Меня очень поразили во всем этом две вещи: во-первых, как смел Карл Иваныч предпочесть какую-то М-е Schönheit бабушке? — «Должно быть эта дама еще более достойна уважения и еще важнее, чем бабушка», —думал я. И, во-вторых: что значило, что Карл Иваныч здесь испортится? и как; онъможетъ испортиться?» Папа вѣрно бы объяснилъ это, по тому что въ то самое время, какъ въ дверь гостиной входила княгиня М-я A-а, бабушка, какъ будто не замѣчая ея, спросила у папа: «Т. е. какъ испортится?» — «Избалуется», сказалъ папа, приподнимаясь и кланяясь княгинѣ. Бабушка обратилась тоже къ двери. Какъ только Корнакова замѣтила, что на нее всѣ смотрятъ, она пошла гораздо скорѣе, чѣмъ прежде, и тотчасъ же начала говорить; она говорила такъ скоро и связно, что трудно было понять ее. Это обстоятельство заставило меня заключить съ самой выгодной стороны о ея умѣ, и я сталъ вслушиваться и наблюдать. Княгиня много говорила одна, съ самаго того мѣста, гдѣ ее замѣтили; она, не переставая говорить, подошла къ креслу бабушки, не умолкая, поцѣловала у нея руку и усѣлась подлѣ.

Глава 16. Что я увидал в зеркале, и секли ли нас в детстве?

Я увидал в зеркале белокурого мальчика в каричневом полуфрачке, с беленькими воротничками, перекосившимися на бок, с припомаженными висками и с торчащими вихрами на макушке. Мальчик этот был красный, и на широком лбу и носу выступали капли пота. Он, видимо, старался иметь видь задумавшагося мальчика, но был просто очень сконфуженный мальчик. Вид этого мальчика в зеркале мне был очень неприятен, и я оглянулся на всех, не видал ли кто-нибудь, что я смотрел в зеркало, но большие были заняты каким-то разговором, а Володя смотрел на меня, но как только я взглянул на него, стал смотреть в другую сторону. Он верно понял, что мне должно быть неприятно знать, что я дурен, и притом знать, что он хорош и чувствует свое преимущество передо мной. Глядя на его худенькую, стройную фигурку, румяные щеки, черные, тоже, как и у папа, всегда смеющиеся глазки, гладкие, темные волосы и общее выражение веселости и самодовольства, я завидовал. Название, которое мне дал папа — философа, я переводил: дурносопый. И ежели философ, значит мудрец, и я бы был мудрец, я бы ни минуты не поколебался отдать всю свою мудрость за хорошенькое личико.

Я помню, как раз, в деревне, за обедом, говорили про мою наружность, и при мне maman, которая всеми средствами старалась найти что-нибудь хорошего в моем лице, должна была сознаться, что я очень дурен. И потом, когда я подходил благодарить за обед, она потрепала меня по щеке и сказала: «Ты это знай, Николенька, что ты дурен, и за твое лицо тебя никто не будет любить, а ты должен стараться быть умным и добрым, тогда тебя будут любить за твой ум и доброту». Мне было не больше 6-и лет, когда она мне это сказала,; но это так врезалось в моей памяти, что я помню ту мысль, которая мне в эту минуту пришла, имянно, что она от меня скрывает всю правду, но что она уже уверена в том, что я умен и добр. С той минуты я убедился навсегда в 3-х вещах: что я дурен, умен и добр. К последним 2-м мыслям я так привык, что никто и ничто не могло бы меня разуверить (Какое-то, должно быть ложное, чувство мне говорило, что во всем есть возмездие — «я не хорош, зато я умен» — думал я), но к первой мысли я никак не мог привыкнуть и продолжал очень часто поверять свои сомнения на этот счет не только зеркалам, но всем вещам, которые способны отражать довольно ясно. Так, часто я смотрелся в стакан, в самовар, в графины и т. д., но все эти вещи отвечали мне неумолимо то же самое, т. е. плохо. — На молитве очень часто я просил Бога, чтобы он сделал меня красавцем. От этих умозрений насчет преимущества красоты перед другими дарами природы я, вспомнив слова Княгини и бабушки о розгах, перешел к рассуждениям о том, секли ли нас или нет?

Секли ли нас или нет? Вот вопрос, который я себе сделал и, вспоминая прошедшее, старался решить.

Помню я, как раз, в самое вербное воскресение, у нас в деревне служили всенощную. После всенощной и ужина, мы пришли в спальню; и по какому-то случаю очень развеселились. Я вспрыгнул на кровать к Володе, перерыл постель — даже доска одна провалилась под нами — мы щекотали, теребили друг друга, визжали, помирали со смеху — одним словом, находились во всем разгаре детской бессознательной шумной веселости. Вдруг в комнату взошел Карл Иваныч. По лицу его заметно было, что он не в духе. В руке он нес только-что распустившуюся и освященную вербу с тем, чтобы поставить ее за икону, которая находилась в нашей спальне. «Was ist das?»136 136 [Что это такое?] по-настоящему.

Maman находила, что побои — наказание унизительное; я часто слыхал, что она отзывалась о сечении с ужасом и отвращением, и Карлу Иванычу строго было приказано не бить нас.

Удивительно, что добрый Карл Иваныч, пунктуально исполняющий все приказания, не мог воздержаться. Не раз случалось, что он бил нас линейкой, давал щелчек в лоб своим огромным ногтем, раз даже ударил меня своими помочами. Я не обращал внимания на эти случаи, но верба... Стало быть напрасно я горжусь, что меня не секли. Однако нет — сечь должно быть значит совсем другое — верно мальчика кладут на скамейку, держат, он кричит, и его секут двое — вот это ужасно. — А верба что? Это так Карл Иваныч разгорячился; я помню, он сам говорил, что жалко, что мы не были сечены. Стало быть нас не секли.

Часто со мною случалось и впоследствии, что я, составляя себе вперед понятие о каком-нибудь впечатлении и потом испытывая его, никак не мог согласовать одно с другим и не верил, что я действительно испытал то, о чем составил себе такое неверное понятие. Я решил, что нас не секли.

Глава 17-ая. Князь Иван Петровичь.

Княгиня М. А. уехала и обещала после обеда прислать своего Этиена и других детей познакомиться с нами. Я очень был рад, потому что интересовался знать, какой вид может иметь мальчик, которого секут. После М. A. приезжало еще много гостей поздравлять бабушку — большей частью родные и называли ее ma tante.137 137 [тетушка.] моя милая, точно как будто она говорила с своей горшичной. Я перезабыл большую часть этих гостей, но помню тех, которым читали мои стихи.

В числе последних был один человек довольно высокого роста, средних лет и в военном мундире. Он был тонок — особенно ноги, — но не строен; все тело его при всяком движении перегибалось; руки были очень длинны. Ежели бы он не имел большого апломба в приемах, наружность его напоминала бы обезьянью. Он был плешив; лоб был большой; нос загибался к губам; нижняя челюсть выдавалась вперед так, что это даже было неестественно. Привыкнув к мысли, что ум есть всегдашнее возмездие красоты, вид дурного лица всегда заставлял меня составлять самое выгодное понятие о уме. Кукурузов был дурен до невозможности, и, ежели бы не уверенность, с которой он носил свою уродливость, он внушал бы отвращение. Нельзя; было не подумать, увидав его: верно этот человек имеет много достоинств, ежели с таким некрасивым лицом доволен собою.

1 ... 8 9 10 ... 14

Мы собираем cookies для улучшения работы сайта.