Второе известие о помещении детей в учебное заведение огорчает меня больше потому, что мне кажется тебе этого очень хочется, но я ни за что не соглашусь и буду просить тебя, просить на коленях раз навсегда дать мне обещание воспитывать детей всегда дома, буду ли я жива или нет. Я не спорю об всех выгодах для службы, для связей, но повторяю опять то, что говорила тебе не один раз. Воспитание в учебном заведении по моему мнению, может быть я ошибаюсь, но мне так кажется, должно действовать пагубно на нрав детей и на их будущность. Чувствительность — эта способность сочувствовать всему хорошему и доброму, и способность, которая развивает религиозное чувство, должны быть убиты посреди детей, оставленных на свой произвол (потому что разве можно назвать присмотром и попечением о них то, что им дают есть, кладут спать в урочные часы, наказывают телесно; за проступки?), посреди детей, составивших маленькую республику, на основании своих ложных понятий. Всякое проявление чувствительности наказывается насмешками. И как произвольна и деспотична всегда эта маленькая республика в своих действиях! Не говоря о любви к Богу, которую простительно им не понимать, любовь к родителям, к родным, сожаление к печалям, страданиям других, слезы — все лучшия побуждения, которыми так полна бывает молодая душа, неиспорченная ложными правилами, все эти побуждения, без которых нет счастия, возбуждают только презрение и должны быть подавлены в пользу какого-то смешного (ежели бы это не имело таких дурных последствий) духа геройства. Разврат в тысячи различных форм может вкрасться в эту, откровенно открытую для всего, юную душу. Разврат никогда не доставляет счастия, но он чем-то заманчив и может быть приятен для того, кто еще не испытал печальной стороны его. От этого человек, испытавший жизнь, всегда съумеет остановится, не дойдя до горечи чаши, но юная душа жаждет крайностей, добродетели или порока, это зависит от направления, которое дадут ей окружающие. Я уверена, что погибло много молодых людей, т. е. морально погибло от того, что, увлекшись раз совершенно безвинно пороком и сделав поступок, оскорбивший их внутреннее чувство, и за который совесть обвиняла их, они впали в глубину разврата, чтобы заглушить этот голос. Ежели же достало силы перенести угрызения совести, достаточно носить эту вечную неумолкающую улику в своем сердце, чтобы навсегда потерять спокойствие в жизни. Сколько этих поступков, в которые так легко впасть молодому человеку! И какие ужасные поступки! Мне самой смешно, как я разболталась, но ты знаешь — это мой dada,150 150 [конек,]

Продолжение 23-ей главы.

10 лет после того дня, как было написано это письмо, я имел его в руках. Много раз перечел я его, много провел часов, размышляя о нем и стараясь понять то, что чувствовала maman в то время, как она его писала, и много, много пролил над ним слёз — слёз печали и умиления. Вот что значило это письмо: тяжелое, грустное предчувствие со дня нашего отъезда запало в душу maman, но она так; привыкла не думать о себѣ, а жить только счастіемъ другихъ, что, предчувствуя несчастіе, она думала только о томъ, чтобы скрыть это предчувствіе отъ другихъ, и молила Бога о томъ, чтобы несчастіе это постигло ее одну. Для нея одной не могло быть несчастія: она жила въ другихъ. Наталья Савишна, которая обожала ее, наблюдала за ея всѣми поступками и движеніями и понимала ихъ такъ, какъ наблюдаютъ и понимаютъ только тѣ, которые страстно любятъ, говорила мнѣ, что она вскорѣ послѣ нашего отъѣзда замѣтила перемѣну въ maman. Она была какъ будто веселѣй, безпрестанно занималась чѣмъ-нибудь, не сиживала, какъ прежде, когда бывало папа уѣзжалъ, въ его кабинетѣ послѣ чаю, не грустила, а очень много читала, играла и занималась дѣвочками. Когда же занемогла, то, по словамъ Натальи Савишны, только во время бреду безпрестанно молилась и плакала, а какъ только приходила въ себя, то была чрезвычайно спокойна и всѣмъ занималась: разспрашивала обо всѣхъ подробностяхъ, касавшихся до дѣвочекъ и даже хозяйства.

Судя по рассказам Натальи Савишны и по первой части письма, мне кажется, что ее ужасала мысль, что она будет причиною горести для людей, которых она так любила; внутренний же голос предчувствия не переставал говорить ей об ужасном будущем. Она старалась подавить этот голос постоянной деятельностью, старалась не верить ему, однако верила, потому что старалась скрывать. Люди добродетельные не умеют скрывать своих чувств; ежели они хотят лицемерить, то делают слишком неестественно. В первой половине письма видно желание показать совершенное душевное спокойствие, когда она говорит о Максиме, об belle Flamande151 151 [красавице фламандке] никогда не отдавать насъ въ казенное заведеніе и говоритъ о веснѣ, ужасная мысль, которая не оставляла ее, проявляется и дѣлаетъ странный контрастъ съ подробностями и шутками о приданомъ Любочки и съ словами о веснѣ. Maman увлекалась въ противуположную крайность: желая скрыть и подавить свое предчувствіе, она забывала, какое для нея могло быть горе не видаться съ отцомъ и съ нами. У maman были странныя понятія о воспитаніи въ учебныхъ заведеніяхъ. Она почитала ихъ вертепами разврата и жестокости, но можетъ быть потому, что я привыкъ чтить ея слова и вѣрить имъ, они мнѣ кажутся справедливыми. Мысль о томъ, что дѣти переносятъ побои отъ наставниковъ въ такихъ заведеніяхъ, въ особенности ужасала ее. Изъ моихъ дядей (братьевъ maman) одинъ воспитывался въ учебномъ заведеніи, другой дома. 1-й умеръ человѣкомъ хилымъ, развратнымъ; другой самымъ добродѣтельнымъ. Должно быть; этот пример в своем семействе был причиною этого отвращения. Впрочем были и другие основания, из которых она большую часть изложила в своем письме.

Maman была очень религіозна, но въ двухъ случаяхъ чувство ея не сходилось съ ученіемъ вѣры, и эти несогласія всегда были для нея упрекомъ. Она не могла вѣрить, что со смертью душа перестаетъ любить тѣхъ, кого любила, и не вѣрила въ вѣчныя мученья ада. «Вѣчныя мученья, говорила она, упирая на слово «вѣчныя» и растягивая его съ ужасомъ и горемъ: этого не можетъ быть». Одно изъ этихъ сомнѣній она выразила въ письмѣ своемъ. Предчувствуя смерть, она разрѣшила его и убѣдилась въ томъ, что не умираютъ чувства. Другое сомнѣніе, ежели было можно, я думаю, простится ей.

Что вторая часть письма была написана по-Французски, может показаться странным, но надо вспомнить воспитание, которое давали девушкам в начале нынешнего века. Притом у всякого, который говорит одинаково хорошо на 2-х или нескольких языках, есть привычка в известном духе и некоторые вещи говорить и даже думать на одном языке, a другие на другом.

Maman уже не было, а жизнь наша шла тѣмъ же чередомъ — ложились мы спать въ тѣ же часы и въ тѣхъ же комнатахъ; въ тѣ же часы вставали; утренній, вечерній чай, обѣдъ, ужинъ — все было въ обыкновенное время, все стояло на тѣхъ же мѣстахъ, только ея не было. Я думалъ, что послѣ такого несчастія, все должно перемѣниться, и обыкновенная наша жизнь казалась мнѣ оскорбленіемъ ея памяти. Первыя дни я старался перемѣнить свой образъ жизни; я говорилъ, что не хочу обѣдать, и потомъ наѣдался въ буфетѣ не въ урочный часъ. Когда пили чай, я уносилъ чашку въ офиціянтскую комнату, въ которой никогда не пили чаю. Спать въ старыхъ нашихъ комнатахъ, наверху, мнѣ тоже было ужасно грустно, я почти не спалъ и, наконецъ, попросилъ позволенья перейти внизъ.

Я боялся и удалялся всего, что могло мне слишком ясно напомнить ее. Теперь же я люблю и зову эти воспоминания — они возвышают мою душу.

Нет уже больше таких слуг как Наталья Савишна; пропало то семя, из которого они рождались. Да и перевелись; дворяне, которые ихъ формировали. Зато теперь есть щеголи слуги и служанки, которыхъ не узнаешь отъ господъ, которымъ не знаешь, говорить ли «вы» или «ты», которые танцуютъ польку, носятъ золотые часы и браслеты, курятъ папиросы, но сотни такихъ съ часами и браслетами не стоятъ и однаго ногтя Натальи Савишны. Миръ ея праху!

К читателям. Глава 34-я. 1.

Я отдаю дань общей всем авторам слабости — обращаться к читателю.

Обращения эти бо̀льшей частью делаются с целью сыскать благорасположение и снисходительность читателя. Мне хочется тоже сказать несколько слов, вам, читатель, но с какою целью? Я право не знаю — судите сами.

Всякій авторъ — въ самомъ обширномъ смыслѣ этаго слова — когда пишетъ что бы то ни было, непремѣнно представляетъ себѣ, какимъ образомъ подѣйствуетъ написанное. Чтобы составить себѣ понятіе о впечатлѣніи, которое произведетъ мое сочиненіе, я долженъ имѣть въ виду одинъ извѣстный родъ читателей. Какимъ образомъ могу я знать, понравится ли или нѣтъ мое сочиненіе, не имѣя въ виду извѣстный типъ читателя? — Одно мѣсто можетъ нравиться одному, другое — другому, и даже то, которое нравится одному, не нравится другому. Всякая откровенно выраженная мысль, какъ бы она ни была ложна, всякая ясно переданная фантазія, какъ бы она ни была нелѣпа, не могутъ не найдти сочувствія въ какой нибудь душѣ. Ежели онѣ могли родиться въ чей-нибудь головѣ, то найдется непремѣнно такая, которая отзовется ей. Поэтому всякое сочиненіе должно нравиться, но не всякое сочиненіе нравится все и одному человѣку.

Когда все сочинение нравится одному человеку, то такое сочинениe, по моему мнению, совершенно в своем роде. Чтобы достигнуть этого совершенства, a всякий автор надеется на совершенство, я нахожу только одно средство: составить себе ясное, определенное понятие о уме, качествах и направлении предполагаемого читателя.

Поэтому я начну с того мое обращение к вам, читатель, что опишу вас. Ежели вы найдете, что вы не похожи на того читателя, которого я описываю, то не читайте лучше моей повести — вы найдете по своему характеру другие повести. Но ежели вы точно такой, каким я вас предполагаю, то я твердо убежден, что вы прочтете меня с удовольствием, тем более, что при каждом хорошем месте мысль, что вы вдохновляли меня и удерживали от глупостей, которые я мог бы написать, будет вам приятна.