Чтобы быть приняту в число моих избранных читателей, я требую очень немногого: чтобы вы были чувствительны, т. е. могли бы иногда пожалеть от души и даже пролить несколько слез об вымышленном лице, которого вы полюбили, и от сердца порадоваться за него, и не стыдились бы этого; чтобы вы любили свои воспоминания; чтобы вы были человек религиозный; чтобы вы, читая мою повесть, искали таких мест, которые заденут вас за сердцо, а не таких, которые заставют вас смеяться; чтобы вы из зависти не презирали хорошего круга, ежели вы даже не принадлежите к нему, но смотрите на него спокойно и беспристрастно — я принимаю вас в число избранных. И главное, чтобы вы были человеком понимающим, одним из тех людей, с которым, когда познакомишься, видишь, что не нужно толковать свои чувства и свое направление, а видишь, что он понимает меня, что всякий звук в моей душе отзовется в его. — Трудно и даже мне кажется невозможным разделять людей на умных, глупых, добрых, злых, но понимающий и непонимающий это — для меня такая резкая черта, которую я невольно провожу между всеми людьми, которых знаю. Главный признак понимающих людей это приятность в отношениях — им не нужно ничего уяснять, толковать, а можно с полною уверенностью передавать мысли самые не ясные по выражениям. Есть такие тонкия, неуловимые отношения чувства, для которых нет ясных выражений, но которые понимаются очень ясно. Об этих-то чувствах и отношениях можно смело намеками, условленными словами говорить с ними. Итак, главное требование мое — понимание. Теперь я обращаюсь уже к вам, определенный читатель, с извинением за грубость и неплавность в иных местах моего слога — я вперед уверен, что, когда я объясню вам причину этого, вы не взыщите. Можно петь двояко: горлом и грудью. Не правда ли, что горловой голос гораздо гибче грудного, но зато он не действует на душу? Напротив, грудной голос, хотя и груб, берет за живое. Что до меня касается, то, ежели я, даже в самой пустой мелодии, услышу ноту, взятую полной грудью, у меня слезы невольно навертываются на глаза. То же самое и в литературе: можно писать из головы и из сердца. Когда пишешь из головы, слова послушно и складно ложатся на бумагу. Когда же пишешь из сердца, мыслей в голове набирается так много, в воображении столько образов, в сердце столько воспоминаний, что выражения — неполны, недостаточны, неплавны и грубы.

Может быть, я ошибался, но я останавливал себя всегда, когда начинал писать из головы, и старался писать только из сердца.

Еще я должен вам признаться в одном странном предубеждении. По моему мнению, личность автора, писателя (сочинителя); — личность анти-поэтическая, а так как я писал в форме автобиографии и желал как можно более заинтересовать вас своим героем, я желал, чтобы на нем не было отпечатка авторства, и поэтому избегал всех авторских приемов — ученых выражений и периодов.

Обращение к читателям: какого я себе воображаю читателя, и почему нужно воображать себе читателя. Я пишу из сердца — извините грубый слог. Я пишу автобиографию, извините, что нет авторских приемов.

Милостивые Государи!

Я выступаю на литературное поприще с великой неохотой и отвращением. Чувство, которое я испытываю, похоже на то, с которым я обыкновенно вхожу в публичные места, куда пускается всякий народ, и где я могу без всякой причины получить от пьяного или безумного оскорбление. Почему? Потому что вы, Милостивые Государи, для меня те, от которых на литературном поприще я боюсь получить оскорбление. Слово оскорбление я говорю здесь совсем не в переносном смысле, но в прямом: т. -е. я не назову оскорблением, ежели вы заденете мое авторское самолюбие, но я говорю о личном оскорблении, которого я вправе бояться с вашей стороны. Когда вы пишете критику на какое нибудь сочинение в журнале, вы без сомнения имеете в виду то, что автор того сочинения прочтет вашу критику. (И даже, ежели вы захотите признаться откровенно, рассчитывая впечатление, которое произведет на читателей ваша критика, вы из всех читателей имеете более всего в виду автора, а иногда его одного.)

Писать или говорить такие вещи про какое-нибудь лицо, которые вы не скажете ему в глаза и не напишете ему, значит говорить оскорбительные вещи.

Говорить эти вещи в глаза или писать к нему, значит оскорблять то лицо.

Писать эти вещи в журналах — то же, что говорить в глаза или писать к нему письмом, потому что, когда вы пишете критику, вы имеете в виду личность автора.

Писать к лицу оскорбительные вещи и не подписывать, называется пасквиль. Следовательно, критикуя NN, ежели вы говорите про него такие вещи, которые не скажите ему в глаза, значит, что вы пишете пасквиль.

Про сочинение, которое вы критикуете, вы все скажете в глаза автору, не стесняясь ни чем — вы скажите, что книга; дурна, что мысль несправедлива, что ссылки неверны, что язык неправилен, что правила орфографии не соблюдены, но вы не скажете автору: «ваша книга глупа», потому что глупую книгу может написать только глупый человек, между тем как дурную может написать хороший человек; вы не скажете, что бессмысленно, что писал ее неучь. Одним словом, вы будете говорить о книги, а не о личности автора, иначе это будет оскорбление. Почему вы в критиках делаете эти оскорбления и еще в виде пасквили, которую вы подписываете общепринятой формулой «мы». Кто эти «мы», скажите, ради Бога?

Все ли это сотрудники журнала, или одно множественное лицо? «Мы советуем Г-ну N. то-то и то-то», «мы жалеем», «мы желали бы», «это просто смешно» и т. д. Господа те [?] «мы», теперь я к вам обращаюсь, так как я убежден, что, хотя у вас странное имя, но все-таки вы какое-нибудь лицо. Скажите пожалуйста, ежели вы встретите меня где-нибудь, ну, положим, в концерте, и заметите, что я не брит, вы не подойдете ко мне и не скажете: «мы советовали бы вам сначала обриться, а потом идти слушать музыку», или — «очень жалеем, что вы не надели фрака», или — «мы желаем, чтобы вы тут стояли, а не здесь», или — «просто смешно, какой у вас нос». Вы бы не сделали этого, а то бы могли нажить историю, потому что я не поверил бы, что вы фикция «мы», а, критикуя мою книгу, вы мне сказали точно такие же дерзости, хотя я тоже знал, что «мы» кто-нибудь да есть, а не фикция. Вы советовали сначала прочесть то-то, желали бы больше последовательности, жалеете о том, что я не знаю того [то], и не находите, что это просто смешно, что я говорю. — Вспомните библ библиографическия кр критики на книги о [1 неразобр.], на стихотворения неизвестных авторов, на практическия книги. Поэтому разве не справедливо то, что я говорю о сходстве литературного поприща с публичными местами?

Вы скажете, что таким литераторам, которые, не зная дела, суются писать, нужны уроки. Разве вы их этим исправите. (Уже не говорю о том, что все-таки это пасквиль, и что вы не имеете на то никакого права.) Вы скажете в литературных выражениях, что NN дурак, и он скажет в не менее литературных выражениях, что «мы» такого-то журнала — дурак; по крайней мере, он имеет полное право это сделать. Что ж тут веселого?

Еще больнее читать критику на сочинения хорошия. Хотелось бы знать, кто разбирает сочинения Дружинина, Григоровича, Тургенева, Гоголя, Гончарова, советует им, жалеет о них и желает им? Все этот роковой «мы». Он не выдет из своего инкогнито, потому что, ежели бы из величественного «мы» вдруг вышел какой нибудь NN, который когда-то в 30 годах написал дурную повесть и судит теперь о; первостепенных писателях, все бы сказали, что это просто смешно, и подле самой фамилии его поставили вопросительный знак в скобках.

Хотя выходящия на литературное поприще, как и на сцену, подвержены суду всех, но свистать не позволено, так и не должно быть позволено говорить личности и делать пасквили. Что есть личность и пасквиль, я определил выше.