В нашем губернском городе жил купец Подемщиков; он всегда вел дела с отцом, и отец любил его за честность и аккуратность, охоту же он не любил и отзывался об охотниках презрительно.

Уговорил его раз отец ехать на охоту. Он взлез в своем длиннополом купеческом кафтане на охотничью лошадь и все поле ездил с нами. Поле было неудачное, и презрительная улыбка не сходила с его лица. Пришлось, наконец, подле самого его травить беляка. Я следил за ним во время травли, желая знать, какое на него произведет впечатление.

Он скакал, как сумашедший, и издавал изредка пронзительные звуки; но когда собаки окружили зайца и, выражаясь по-охотничьи, стали кидать с угонки на угонку, восторг его дошел до последних пределов: он, продолжая скакать и повалившись на луку, помирал со смеху.

Травля как нарочно была славная. Окруженный со всех сторон, беляк сделал salto-mortale, и одна собака поймала его на воздухе.

Несмотря на то, что со всех сторон ему кричали: «собак не раздавите, собак не раздавите», он подскакал к самому тому месту, где поймали зайца, не в силах более держаться на седле, от смеху свалился прямо в кучу собак и продолжал, лежа на земле, неистово, но уже беззвучно смеяться. Насилу, насилу его успокоили. Об чем он смеялся? Неизвестно.

Как теперь вижу я, как он, в своем кабинете, с ногами заберется на кожаный диван, поставит подле себя как-нибудь боком столик, на котором стоят стакан чаю, графинчик с ромом, серебряная пепельница, лежат шотландская сигарочница, платок, и, прислонившись на шитую подушку, которую подкинет под спину, сидит и читает. Поза его и все эти предметы так изящно расположены, что человеку, который не имеет этого дара — во всем быть изящным — нужно бы было много времени и хлопот, чтобы сделать то же самое. Я замечал, что он за столом иногда передвигал стоявшия вещи, как казалось, без всякой нужды, и совершенно бессознательно толконет солонку подальше, графин подвинет ближе, свечку вправо, и точно выдет как-то лучше. Он имел привычку носить в комнате фуражки и иногда накидывать верхнее платье, не надевая в рукава — все это очень шло к нему. Он говорил плавно: не останавливаясь; и не поправляясь — смеялся очень редко; но часто улыбался, и улыбка у него была весьма приятыая. По-Французски говорил бегло и просто, но никогда не говорил только на одном языке, a перемешивал Русский с Французским. Несмотря на этот недостаток, рассказы его всегда были сильны, и речь приятна. В разговоре он употреблял иногда довольно грубые слова и жесты. Он иногда ударял кулаком по столу и употреблял слова в роде114 «постр ѣ л».

Глава 4-ая. Что за человек был мой отец?

Большой, статный рост, странная, маленькими шажками походка, привычка подергивать плечом, маленькие, всегда улыбающиеся глазки, большой орлиной нос, неправильные губы, которые как-то неловко, но приятно складывались; большая, почти во всю голову, лысина и недостаток в произношении, пришепетывание, — вот наружность моего отца с тех пор, как я его запомню, — наружность, с которой он умел всем нравиться, прослыть и действительно быть человеком à bonnes fortunes.115 115 [удачливым.]

Он умел взять верх в отношениях со всяким. Не бывши никогда человеком очень большого света, он всегда водился с людьми этого круга и так, что был уважаем. Он знал ту крайнюю меру самонадеянности и гордости, которая возвышала его в мнении света, не оскорбляя никого. Он был в иных случаях оригинален, но не до крайности, а употреблял оригинальность как средство, заменяющее для него иногда светскость или богатство. Ничто на свете не могло возбудить в нем чувства удивления: в каком бы он ни был блестящем положении, казалось, он для него был рожден. Он умел показывать одну блестящую сторону своей жизни, и так хорошо умел скрывать ту мелочную, наполненную досадами; и огорчениями сторону жизни, которой подлежит всякий смертный, что нельзя было не завидовать ему. Он был знаток всех вещей, доставляющих удобства и наслаждения, и умел пользоваться ими.

Хотя он никогда ничего не говорил против религии и всегда наружно был набожен, но я до сих пор сомневаюсь в том, верил ли он во что-нибудь или нет? Его правила и взгляд на вещи всегда были так гибки, что решить этот вопрос очень трудно, и мне кажется, что он был набожен только для других.

Моральных же убеждений, что, независимо от закона религии, хорошо или дурно, и подавно у него не было; его жизнь была так полна увлечениями всякого рода, что он не успел, да и не находил нужным подумать об этом и составить себе какие-нибудь правила. К старости у него однако составились постоянные правила и взгляд на вещи, но не на основании моральном или религиозном, а на основании практическом, т. е. те поступки и образ жизни, которые доставляли ему счастие или удовольствие, он считал хорошими и находил, что так всегда и всем поступать должно. Говорил он очень увлекательно, и эта способность, мне кажется, способствовала гибкости его правил; он в состоянии был тот же поступок рассказать как самую невинную шалость и как низкую подлость, а он всегда говорил с убеждением.

Как отец, он был снисходителен, любил блеснуть своими детьми и нежен, но только при других, не потому, чтобы он притворялся, но зрители возбуждали его — ему нужна была публика, чтобы сделать что-нибудь хорошее.

Он был человек с пылкими страстями; преобладающия страсти были игра и женщины. Во всю свою жизнь он выиграл около двух миллионов, и все прожил. Играл ли он чисто или нет? не 8наю; знаю только то, что у него была одна история за карты, за которую он был сослан, но вместе с тем он имел репутацию хорошего игрока и с ним любили играть. Как он умел обыгрывать людей до последней копейки и оставаться их приятелем, я решительно не понимаю, — он как будто делал одолжение тем, которых обирал.

Конек его был блестящия связи, которые он действительно имел, частью по родству моей матери, частью по своим товарищам молодости, на которых он в душе сердился за то, что они далеко ушли в чинах, а он навсегда остался отставным поручиком гвардии; но эту слабость никто не мог заметить в нем, исключая такого наблюдателя, как я, который постоянно жил с ним и старался угадывать его.

Он, как и все бывшие военные, не умел хорошо одеваться; в модных сюртуках и фраках он был немного как наряженый, но зато домашнее платье он умел придумывать и носить прекрасно. Впрочем, все шло к его большому росту,; сильному сложению, лысой голове и самоуверенным движениям. Притом он имел особенный дар и бессознательное влечение всегда и во всем быть изящным. Он был очень чувствителен и даже слезлив. Часто, читая вслух, когда он доходил до патетического места, голос его начинал дрожать, слезы показывались, и он оставлял книгу, или даже на дурном театре он не мог видеть чувствительной сцены, чтобы у него не выступили слезы. В этих случаях он сам на себя досадовал и старался скрыть и подавить свою чувствительность.