Ему казалось, что Кирка от неожиданного счастья и от наплыва новых мыслей, подтвержденных делом, не мог найти слов благодарить его, ему казалось, что хозяева его, что Петров, что стены хаты, его собака — весь мир любил его и друг друга. Он был так доволен собой, что ему стало грустно, что он такой прекрасный, сильный, здоровый и красивый молодой человек, а почти никто не знает этого.

Кирка мне человек знакомый, во первых, по Ерошке, которому он племянник, во вторых, по моему хозяину, дочь которого он сватает. Он мне чрезвычайно нравится. Действительно, Кирка — один из самых красивых людей, которых я когда-либо видывал. Он велик ростом; прекрасно сложен, с правильными строгими чертами лица и общим выражением повелительного спокойствия и гордости. Брови у него почти срослись и составляют одну черту. Это дает ему взгляд резкой и холодный, почти жестокой, но все выражение так в характере всего его лица, что по моему еще прибавляет его красоту. У него поразительно маленькая и узкая голова. С первого раза, как я увидал его, он мне чрезвычайно понравился и я старался сойтись с ним, ходил с ним на охоту, угащивал его; но до сих пор он оставался со мной холоден и даже надменен, что разумеется заставляет меня еще больше желать сойтись с ним. Должен тебе признаться, что кроме того, что этот казак просто Бог знает отчего мне нравился, как нравится женщина — особенно пленил он меня своим голосом, чистым звучным, чуть-чуть погрубее женского контральта, кроме того я имею на него виды. — Смейся надо мной или нет, мне все равно. Я уже пережил тот возраст, когда всякое свое желание примериваешь на общий уровень. Захочешь чего-нибудь и спрашиваешь: делают ли это люди, делали ли прежде меня? нет, то и мне нечего пробовать. Я верю себе теперь и знаю, не спрашиваясь у обычая, что хорошо, что дурно. Любить хорошо, делать добро другому хорошо, и всякому такому чувству я отдаюсь смело, к какой *** бы нелепости в пошлом смысле оно не привело меня. — Все это я говорю к тому, чтобы сказать тебе, что я влюблен в этого казака и решился обратить его в христианскую веру. В нем все хорошо, все свежо, здорово, неиспорчено, и невольно, глядя на эту первобытную богатую натуру, думается: что́, ежели бы с этой силой человек этот знал, что хорошо, что дурно. Говоря с Киркой, я был поражен этим отсутствием всякого внутреннего мерила хорошего и дурного. Один раз мы с ним разговорились. Я старался растолковать ему простую истину, что трудиться для другого хорошо и лучше этого ничего сделать нельзя, а трудиться для себя — напрасно. Он слушал меня больше, чем внимательно; он был озадачен; но потом я видел, что он испугался своего впечатления и подозрительнее стал смотреть на меня. Я очень рад был его встретить здесь. Он вязал уздечку, сидя на пороге кордона, и пел одну из старых казачьих песен.

14. Глава 4-я.

2-е письмо Ржавского к своему приятелю.

Да, вот уже три месяца прошло с тех пор, как я поселился здесь, и с каждым днем я больше и больше доволен моей жизнью. Прежде я любил только общее впечатление, которое произвели на меня здешние люди и природа, теперь у меня есть уже здесь друзья, живые интересы. Жизнь моя внешне идет также однообразно, как и прежде. Я читаю, пишу, много думаю, охочусь, беседую с Ерошкой и с хозяином. Каждое утро я отправляюсь купаться; потом шляюсь с ружьем, потом изредка вижусь с товарищами, потом вечер, когда жар свалит, хожу без цели и передумываю всякой вздор, который мне вовсе не кажется вздором, и когда смеркнется, у себя сижу на крылечке или у ховяев, с которыми я теперь сблизился. Мне интересно следить там за романом, который происходит между Киркой и хозяйской дочерью. Кирку моего я мало видел все это время. Он отличился с месяц тому назад, убил Чеченца и с тех пор, как кажется, и загулял. У него уж есть лошадь и новая черкеска. Он иногда приезжает в станицу и держит себя аристократом, гуляет с товарищами, и с Хорунжим, моим хозяином и своим будущим зятем, держит себя гораздо самостоятельнее. Странное дело, убийство человека вдруг дало ему эту самонадеянность, как какой-нибудь прекрасный поступок. А еще говорят: человек разумное и доброе существо. Да и не в одном этом быту это так; разве у нас не то же самое? Война, казни. — Напротив, здесь это еще меньше уродливо, потому что проще. — Я ездил на кордон смотреть тело убитого Чеченца, в то время, как родные из гор приезжали выкупать его. Голое, желтое, мускулистое тело лежало навзничь в шалаше, в голове была засохшая почерневшая рана, бородка подбритая была выкрашена красным, пальцы загнулись, ногти тоже были выкрашены красным. Чеченец, который приехал выкупать его, был очень похож на него. Трудно тебе описать ту молчаливую строгую ненависть, которую выражало его худое лицо. Он ни слова не говорил и не смотрел ни на кого из казаков, как будто нас не было. На тело он тоже не смотрел. Он приказал приехавшему с ним Татарину взять тело и гордо и повелительно смотрел за ним, когда он нес его в каюк с казаками. Потом, не сказав ничего, он сел в каюк и переплыл на ту сторону.

— «Ну, брат, не попадайся теперь ему», сказал Кирке урядник. Кирка весело, самодовольно улыбался. — И чему радуется? думал я; а радуется искренно, всем существом своим радуется. Невольно мне представлялась мать, жена убитого, которая теперь где-нибудь в ауле плачет и бьет себя по лицу. Глупая штука жизнь везде и везде.

— Я тебе писал, что сблизился с хозяином. Вот как это случилось. Я сидел дома; ко мне зашел наш поручик Дампиони. Он, кажется, малый довольно хороший, немного образованный, или ежели не образованный, то любящий образование и на этом основании выходящий из общего уровня офицеров. Но это то именно не понравилось мне в нем. Он видимо желает сблизиться со мной, выдавая свою братью офицеров, как будто предполагая, что, мол, и я не чета всем другим, мы с вами можем понимать друг друга и быть вместе, и они пускай будут вместе. Знаешь это мелкое тщеславие, забравшееся туда, куда ему вовсе не следует. Кроме того, он старожил кавказской и рутинер. Он живет, как все живут офицеры по обычаю в крепости; играют в карты, пьют, в станице волочутся за казачками и волочутся известным классическим образом и всегда почти успешно. Казачьи станицы с незапамятных времен считаются Капуями для нашего брата. А я, ты знаешь, имею природное отвращение ко всем битым дорожкам, я хочу жить хоть трудно, мучительно, бесполезно, но неожиданно, своеобразно, чтоб отношения моей жизни вытекли сами собой из моего характера. Например, здесь в станице всякой офицер сближается с хозяевами, покупает им пряников, делает сиденки девкам, выходит к ним в хороводы, имеет из молодых услужливого казака, который исполняет его поручения, и потихоньку, по казенной мерке донъжуанничает. У меня же есть чутье на эти избитые колеи, которые бывают рядом со всякого рода жизнью, я бегу их с отвращением. И теперь, например, я очень доволен тем, что не попал в эту колею: я открыл необитаемого Ерошку, я открыл Кирку, я открыл Марьяну с своей точки зрения. Я открыл здешнюю природу, здешний лес, удовольствие тратить свои силы. Дампиони стоит у Терешкиных; у его хозяев дочь Устинька, за которой он волочится и, кажется, успешно. Он несколько раз спрашивал меня о моих отношениях с Марьяной и, лукаво подмигивая, никак не хочет верить, что у меня нет никаких отношений. Он ходит в хороводы, знаком со всеми девками, ходит с ними гулять, угощает их; но все это происходит как исключенье, казаков уже тут нет, это дебош вне казачьей жизни, в который он втягивает их. Но несмотря на то он милый малый, красивый собой, маленькой, кругленькой, румянинькой, веселинькой, с бойкими черными глазками, без всякой задней мысли, с одним искренним желанием веселиться. Раз он зашел ко мне и предложил идти вместе на пирог, который затеяла Устинька. Никого стариков не должно было быть на этом бале, одни девки и молодые казаки. Марьяна тоже должна была быть там. Он говорил тоже, что они считают меня дикарем и непременно требуют, чтоб я был. Вечером, уже смеркалось, я отправился к нему. Мне странно и дико было думать, куда я иду. Что такое будет? Как вести себя? Что говорить? Что они будут говорить? Какие отношения между нами и этими дикими казачьими девками? Дампиони же мне рассказывал такие странные отношения, и безнравственные и строгия. Дампиони стоит так, как я, на одном дворе, но в разных хатах с хозяевами. Хаты здесь все на один покрой. они стоят на 2 -х аршинных столбах от земли и составляются из двух комнат. В первой, в которую входишь по лесенке, обыкновенно к лицевой стороне лежат постели, пуховики, ковры, подушки, одеялы, сложенные друг на друге и красиво изящно прибранные по татарски, висит оружие, тазы. Это холодная хата, во второй комнате большая печь, лавки и стол, и также прибрано и чисто, как и в первой. Он был один дома, когда я пришел к нему. — В хозяйской хате происходило волнение, девки выбегали оттуда, заглядывали к нам, смеялись, Устинька с засученными рукавами приносила разные провизии для пирога. Дампиони пошел туда спросить, готово ли. В хате поднялась беготня, хохот и его выгнали. Через полчаса Устинька сама пришла за нами. На накрытом столе стоял графин с вином, сушеная рыба и пирог. Девки стояли в углу за печкой, смеялись, толкались и фыркали. Дампиони умеет обращ обращаться , я же дурак дураком делал за ним все, что он делал. Он поздравил Устиньку с именинами и выпил чихирю, пригласил девок выпить тоже. Устинька сказала, что девки не пьют. Д Дампиони велел деньщику принести меду, — девки пьют только с медом. Потом Кампиони вытащил девок из-за угла и посадил их за стол.

— «Какже ты своего постояльца не знаешь?» сказал он Марьяне.

— «Какже их знать, коли никогда не ходят к нам?» сказала М Марьяна .

— «Да я боюсь твоей матери», сказал я. Марьяна захохотала.

— «И это ничего», сказала она: «она так на первый раз бранилась; а ты и испугался?»

Здесь в первый раз я видел все лицо Марьяны, и не жалел, потому что не разочаровался; она еще лучше, чем я воображал ее. Строгий кавказской профиль, умное и прелестное выражение рта и такая чудная спокойная грация во всем очерке. Она одна их тех женщин, которых я называю царицами. Что то повелительно прекрасное. Прекрасное в спокойствии. Каждое движение лица возбуждает радость. Женщины эти возбуждают радостное удивление и покорность, внушают уважение. Мне было неловко, я чувствовал, что внушаю любопытство и страх девкам тоже, но Д Дампиони как будто не замечал этого; он говорил об том, как он задаст бал теперь, как М Марьяна должна бал задать и т. д. Я побыл немного и ушел. — С тех пор однако, должен признаться, я смотрю на Марьяну иными глазами. Представь себе: каждый день я сижу утром у себя на крылечке и вижу перед собой эту женщину. Она высока ростом, необыкновенно хороша, так хороша, как только бывают хороши гребенския женщины. Она работает на дворе. Она лепить кизяки на забор и я слежу за всеми её движеньями. На ней обыкновенно платок на голове и шее и одна розовая ситцевая рубаха, обтянутая сзади и собранная спереди, с широкими рукавами и азиатской ожерелкой и разрезом по середине груди. Босые маленькия ножки её с горбом на ступени становятся сильно, твердо, не переменяя формы. Мощные плечи её и твердая грудь содрагаются при каждом движеньи, выгнутый стан сгибается свободно. Шея у неё нежная, прелестная. Она чувствует на себе мой взгляд, и это смущает ее, я чувствую; и я смотрю на нее, не отрываясь, и радуюсь. — Никаких отношений между мною и ею быть не может; ни таких, как Д Дампиони с Устинькой, ни таких, как Кирка с нею, я не влюблюсь в нее; но неужели мне запрещено любоваться на красоту женщины, как я любуюсь на красоту гор и неба? — По всему, что я говорил с ней, она не глупа, знает свою красоту, гордится ей и любит нравиться, мое внимание доставляет ей удовольствие. С тех пор как я дал деньги Кирке, я замечаю, что хозяин стал со мной любезнее и приглашает к себе и приглашал идти с ним в сады на работы. Я был у них раз, старуха, такая злая, как мне казалось, — добрая баба и любит свою дочь без памяти. Хорунжий сам — политик, корыстолюбец, но гордящийся казачеством, из чего выходить странное смешение. Однако по правде сказать, я был раз у хозяев, Хорунжего не было, старуха угащивала меня каймаком. Марьяна сидела подле, грызя семя. Мать велела ей сидеть тут, чтоб меня занимать, и при ней говорила про то, что ее замуж отдает и жалеет, мальчишка дико смотрел на меня. Потом мать ушла; я спросил М Марьяну , хочет ли она замуж. Она покраснела и посмотрела на меня своими заблестевшими глазами. Я позавидовал Кирке. Я хочу не ходить к Хорунжему. Она слишком хороша, она... Ничего, ничего, молчание!

Глава I.

В Гребенской станице был праздник. Кроме казаков, бывших в походе, или на кордонах весь народ проводиль день на улице. —

Собравшись кучками, седые, бородатые, с загорелыми и строгими лицами старики, опираясь на посошки, стояли и сидели около станичного правления, или на завалинах хат, греясь на весеннем солнышке и спокойно-мерными голосами беседовали о старине, об общественных делах, об урожаях и о молодых ребятах. Проходя мимо стариков, бабы приостанавливались и низко кланялись, молодые казаки почтительно уменьшали шаг и снимали попахи. Старики замолкали, строго насупив брови, — осматривали проходящих и, медленно наклоняя голову, тоже все приподнимали шапки. —