— «Нет, ты совсем не такая, какой была прежде», продолжал я. «Прежде видно было, что ты нас любишь и считаешь, как родными, так же, как и мы тебя, а теперь ты стала такая серьезная, разговариваешь только с Мими, точно ты не хочешь совсем нас знать». Говоря это, я начинал уже ощущать легкое щикотание в носу, всегда предшествующее слезам, которые всегда навертывались мне на глаза, когда я высказывал давно сдержанную, задушевную мысль.

— «Да ведь нельзя же всегда оставаться одинаковыми», сказала Катенька.

— «Отчего же?»

— «Надобно же когда-нибудь перемениться. Ведь не все же нам жить вместе».

— «Отчего?» продолжал я допрашивать.

Катенька имела привычку доказывать все какою-то фаталистическою необходимостью. «Надо же, мол, и дурам быть», сказала она мне однажды, когда я побранился с ней.

— «Да затем, что маменька могла жить у вашей маменьки, своим другом; но, Бог знает, сойдутся ли они с Графиней, которая, говорят, такая сердитая. Кроме того, все-таки когда нибудь да мы разойдемся: вы богатые — у вас есть Петровское, а мы бедные — у маменьки ничего нет».

Ваша маменька, моя маменька, вы богатые, мы бедные — эти слова были для меня необыкновенно странны и в первый раз развили во мне сознание не только о неравенстве наших положений, но и вообще о положении Мими и Катеньки, о котором я до сей поры ровно ничего не знал и не думал. Мне казалось, что Катенька и Мими должны жить всегда с нами и делить с нами все поровну. Иначе и быть не могло, по моим понятиям. — Теперь же тысячи новых мыслей касательно одинокого положения их зароилось в моей голове, мне стало ужасно совестно, что мы богаты, а они нет.

— «Неужели вы точно думаете уехать от нас?» спросил я.

— «Я бы тебе все сказала, да ты разболтаешь».

Я молчал.

— «Маменька сказала мне, что, как только мы приедем в Москву, она станет приискивать для себя особенную квартиру и напишет к папеньке».

— «К папà?»

— «Нет, к моему папà».

Я решительно не знал до сих пор, что у неё был отец. Я не видел никакой необходимости в том, чтобы он был у неё.