— «А где живет твой папенька?»

— «В Петербурге. Он за что-то сердится на маменьку, но она говорит, что теперь они помирятся. Недавно maman получила от него письмо.

И Катенька рассказала мне под самым строгим секретом, что Мими очень огорчена, сама не знает, как жить, и не хочет оставаться у нас.

Все это, не знаю, почему, внушало мне истинное сожаление к положению Мими и Катеньки и показывало их мне совершенно в новом свете. Высунувшееся в это время красное лицо Мими из окна кареты и крикнувшей своей дочери, чтобы она закрылась зонтиком, а то она загорит, как цыганка, в первый раз показалось мне жалким и, следовательно добрым и приятным. Чувство сожаления всегда обманывало меня. Те, о которых я сожалел, казались мне всегда добрыми и милыми, так что я очень полюбил в это время Катеньку, но какою-то самостоятельною, несколько гордою любовью, нисколько не похожею на ту, которую я испытывал при прощаньи с нею и еще меньше похожую на преданную любовь к Соничке.

Во время отдыхов на постоялых дворах много новых наблюдений занимали мое внимание. То рыжебородые дворники в синих кафтанах, по дороге бегущие за нами и зазывающие и расхваливающие свои дворы, то ямщики, которые собираются, когда нас сдают, на широком дворе и канаются на кнутовище.

Считая начало поры отрочества со времени нашего путешествия, я основываюсь на том, что, как мне помнится, тут в первый раз мне пришла в голову ясная мысль о том, что не мы одни, т. -е. наше семейство, живем на свете, что не все интересы вертятся около нас, а что существует другая жизнь людей, ничего не имеющая77 В подлиннике: имеющего общего, не заботящихся о нас и даже не имеющих понятия о нашем существовании, чего я никак не предполагал в детстве. Эта мысль, показав мне в первый раз самого себя, как члена необъятного количества людей, и занимающего чуть заметную точку 2 неразобр *** . передо мной необозримого пространства, составила основание различных размышлений и недоумений, которым я предавался в отрочестве, и которые, по моему мнению, составляют отличительный характер этого возраста. Без сомнения, я и прежде слыхал и догадывался, что, кроме нас, существуют люди; но я как-то до сей поры плохо верил в это. И теперь я убежден, что мысль переходить в убеждение только одним известным путем, часто совершенно неожиданным и совершенно особенным от путей, которые, чтобы приобрести то же убеждение, проходят другие умы.

Глядя на сотни дворов в деревнях, которые мы проезжали, на баб и ребятишек, которые с минутным любопытством обращали глаза к шумящему экипажу и исчезали навсегда из глаз; глядя на мужиков, которые не только не снимали шапок перед нами, как я привык это видеть в Петровском, не удостоивали нас даже взглядом, так они были заняты своим делом или мыслями — мне приходили в голову такие вопросы: что же их занимает, ежели они нисколько не заботятся о нас? и из этих вопросов возникали другие: как же они живут, как живут их дети, есть ли у них матери, любят ли они их, или бьют? и т. д. и т. д. — Поздно вечером, напившись чаю с баранками, мы улеглись с Володей на каретные подушки, принесенное Михеем пахучее сено; Михей постелил свою шинель подле нас, но еще не ложился. Полный месяц светил в маленькое окно, и я, сколько не ворочался и как не перекладывал подушку, никак не мог заснуть. Через сени в другой комнате спала Мимы с девочками, но они еще не улеглись, потому что изредка отворялась дверь, и слышны были по сеням шаги их горничной Маши. (Здесь, да извинит меня читатель, я должен обратить его внимание на горничную Машу, как на лицо, история которого, хотя не тесно связана с моею собственной, но всегда шла с нею рядом и всегда находилась под раионом моих наблюдений, так как Маша была первая женщина, на которую я стал смотреть, как на женщину. Может быть я пристрастен, но, по моему мнению, трудно встретить более обворожительное существо. —

Лицо у неё было тонкое с необыкновенно нежными голубыми глазами и с крошечными розовыми губками, чрезвычайно мило, как листики цветочка, загнутыми кверху. Плечи у неё были чудесные. Она была несколько полна, и это прибавляло ей прелести в моих глазах. Но все это я заметил только теперь, хотя знаю ее с тех пор, как самого себя. Она одевалась так, как одеваются все порядочные горничные: мило, скромно и просто — голубое холстинковое платьице, розовенькая косыночка и беленький дорожный чепчик.) —

Дверь из половины Мими отворилась, послышались шаги Маши, вслед за тем крик испуга и голос Михея, говоривший с упреком: «Что это вы меня так испугались, Марья В.? разве я такой страшный?» — «Ах, пустите, Михей И.», и послышался шорох, как будто Михей держал ее, а она хотела вырваться. Потом шопот мужского и женского голоса и шаги направились к дверям. Я почти не обращал внимания на происходившее за дверью, но вдруг Володя, который уже спал, как мне казалось, вскочил с постели, подбежал к окну и с большим вниманием стал смотреть на что-то.

«Что ты смотришь?» спросил я его. — «Молчи», сказал он мне, с нетерпением махая рукой. Я никак не мог понять, что могло так занимать его, но, чтоб решить этот вопрос, на ципочках подошел к нему. Он прильнул к стеклу и пристально смотрел под навес, в тени которого виднелись две человеческия фигуры. В глазах Володи я заметил в эту минуту выражение, чрезвычайно похожее на выражение сладеньких глаз папа, но я не смог понять, что так радует его. Мне казалось, все это нисколько не касалось до него.

— «Пустите, Михей И., ну вас к Богу, увидят», говорил женский голос.

— «Отчего ты мине не хочешь любить. Я, как перед Богом, вас вот как люблю!»

— «Ой! спину сломали!»

— «Ты мне только скажи слово, я буду барина просить. Уж я слово сказал: никого не хочу любить, окромя тебя. Пойдешь за меня?»

— «Ну бросьте руки-то, что балуете». Послышался поцалуй и легкий смех, и Маша выбежала из-под навеса. Во время этого разговора я перестал *** удивляться удивлению Володи, и мне показалось, что не только до него, но и до меня все это касалось несколько. Маша пробежала в половину Мими, и все затихло; но меня долго что-то беспокоило, и я никак не мог заснуть. Тоже и это новое для меня чувство родилось в первый раз во мне и составило новый отличительный признак нового возраста.