Алберт ничего но отвечал, а только исподлобья взглянул на Делесова.
— Право поедемте.
Алберт взял бутылку вина, налил себе полный стакан и вдруг, решительно стукнув по столу, сказал: едемте! Все остальное время до театра он молчал и, как казалось Делесову, насмешливо, изредка поглядывал на него. Перед театром он попросил еще выпить, потому что иначе, говорил он, музыка слишком сильно на него подействует. В карете однако он держал себя смирно; только изредка Делесов замечал, что он вздыхал, пощелкивал языком, производил губами звук человека, сбирающагося говорить, но не произнес ни одного слова. Входя в театр, он видимо так заробел (несмотря на то, что по стараниям Захара он был весьма прилично одет в барское платье), он так заробел, что Делесов должен был почти за руку ввести его. Это состояние болезненного испуга продолжалось до того времени, пока не заиграли увертюру. Тут он весь переродился, лицо его сделалось все внимание и радость. Он подпрыгивал на своем стуле, улыбался, слезы текли по его щекам, и никого для него не существовало. В антракт снова на него находила робость, он испуганно оглядывался, опускал глаза и не выходил никуда с тем, чтобы не встретить кого-нибудь знакомых. Во втором и следующем акте было тоже, Алберт бледный сидел подле Делесова и плакал и таял от счастия. И страдания и радость так и отпечатывались на его лице. К концу последнего акта он так ослабел, что насилу мог сидеть на стуле и только болезненно улыбался. Делесов несколько раз должен был подталкивать за руку, чтобы вывести из партера, когда все кончилось. —
Садясь в карету, Делесов пропустил вперед Алберта, но Алберт, как бы из учтивости, отказывался. Делесов вспрыгнул в карету и дал место; вдруг Алберт исчез куда-то. Он выглянул в дверцу: черная худая фигура Алберта рысью бежала по подъезду и скрылась за углом театра. — Алберт, Алберт! — закричал он, но Алберт не оглядываясь бежал уж по темному переулку.
— Нет, он решительно сумашедший! — подумал Делесов.
Несмотря на все розыски, Алберт нигде не нашелся. Захар пожалел очень о Немце и о своем пальто, и Делесов,
9.
Прошло более месяца; наступали красные весенние дни, на улицах снег счищали, в полдень было ясно, не холодно и весело. —
Делесов выхлопотал себе пашпорт за границу и с первым пароходом сбирался ехать. В один из таких красных, но еще холодных весенних дней он в 12-том часу утра вышел на улицу. Дела его устроились хорошо, денег было достаточно, желудок в исправности, апетит хороший, солнце светило ярко, платье, сапоги и чистая рубашка ловко, легко, приятно сидели на теле, все хорошия воспоминания и счастливые планы сами собой лезли в голову. — Он испытывал холодное самодовольство человека, удобно и изящно устроившего свою жизнь. — Он сбирался сделать несколько прощальных визитов, выбрал получше извощика и поехал. И в санях было славно, высоко и покойно сидеть, народ все попадался такой красивой и веселой, знакомые кланялись особенно приветливо и радостно.
— Право, отлично можно жить, — подумал он, — только бы не делать глупостей.
Выезжая из Гороховой, на правом тротуаре он заметил совсем не веселую и не красивую фигуру, которая показалась ему знакома. Худая фигура с согнутой спиной в одном каричневом пальто и измятой шляпе шла впереди его.
— Неужели это Алберт? Он, он! действительно это он.
Алберт, засунув руки в штаны под пальто, надвинув вылезлую с широкими полями шляпу на нечесанные засоренные волосы, на согнутых ногах, торопливо и робко оглядываясь, шибко пробирался около самой стенки.
Делесов соскочил с саней и побежал вслед за ним. Тут только он заметил, что два мальчишки, что-то говоря ему, бежали за Албертом, и что на противоположной стороне улицы извощики смеялись, глядя на убегающего и оглядывающагося Немца. Еще не успел Делесов догнать его, как вдруг Алберт ускорил шаги и, отчаянно оглянувшись, повернул и скрылся в отворенные ворота. Делесову невольно вспомнилась травленая собака.
— Вот так нарядный Немец, — проговорил один извощик, возвращаясь к своим саням. —
