Светский Лев
Автор: Анна Нуждина
Читателю памятны блистательные сцены балов, светских раутов, представлений и выездов, которыми наполнена жизнь дворянских семейств «Войны и мира» и «Анны Карениной». Само представление о «светскости» было неотделимо от образа дворянина, и стремление прослыть человеком с хорошими манерами в приличном обществе было свойственно большинству молодых людей благородного происхождения.
«Настроение Л. Н. во время этой поездки продолжало быть самое глупое, светское. Он рассказывал, как именно в Казани брат его заставил его почувствовать его глупость. Они шли по городу, когда мимо них проехал какой-то господин на долгушке, опершись руками без перчаток на палку, упертую в подножку.
— Как видно, что какая-то дрянь этот господин [, — сказал Л. H.]
— Отчего? — спросил H. Н.
— А без перчаток.
— Так отчего же дрянь, если без перчаток? — с своей чуть заметной ласковой, умной, насмешливой улыбкой спросил Н. Н.» (Вставки и примечания к рукописи «Биография Л.Н. Толстого», составленной П. И. Бирюковым).
Возможность судить о характере и, главное, репутации человека по надетым на него перчаткам выдаёт в молодом Толстом (эпизод относится к середине 1840-х годов) явную приверженность светским идеалам воспитанности и изящества манер. Старший брат Николай при этом указывает Льву на глупость подобного суждения, а автор примечания – на то, что светское поведение не было ему свойственно и носило характер «настроения». Позже Толстой и сам признается, что, при всём блеске и очаровании, изящные манеры с ним едва ли совместимы.
«Я дурен собой, неловок, нечистоплотен и светски необразован. — Я раздражителен, скучен для других, нескромен, нетерпим (intolérant) и стыдлив, как ребенок. — Я почти невежда. Что я знаю, тому я выучился кое как сам, урывками, без связи, без толку и то так мало. — Я невоздержен, нерешителен, непостоянен, глупо-тщеславен и пылок, как все бесхарактерные люди. Я не храбр. Я неакуратен в жизни и так ленив, что праздность сделалась для меня почти неодолимой привычкой. — Я умен, но ум мой еще никогда ни на чем не был основательно испытан. У меня нет ни ума практического, ни ума светского, ни ума делового» (Дневник, 7 июля 1854 г.).
Хотя Толстой отмечает, что некогда роскошь казалась ему радостью, о том, что он «имел глупость согласиться на театр», он написал в дневнике ещё от 9 февраля 1856 года. С годами его скепсис по отношению к театру и увеселению театром только укрепился. Многим известна неприязнь Льва Николаевича к Шекспиру и его драматургическому методу. Однако все это не значит, что Толстой вовсе не посещал театры.
Записи о блестящих постановках встретятся нам в дневниках Толстого не реже, чем поношение бездарных. Но поношение – несомненно интересующее нас своим красноречием и разнообразием – часто касается даже не качества пьесы или концерта, а морального облика их зрителейя. Те места и занятия, которые принято называть культурным досугом, Лев Николаевич относил к материальным проявлением «барства» наряду с вычурными нарядами и помпезными жилищами. В мимолётнымих радостях дворянина ему виделись прежде всего страдания народа.
«Все эти дворцы, театры, музеи, вся эта утварь, все эти богатства, — всё это выработано этим самым голодающим народом, который делает все эти ненужные для него дела только потому, что он этим кормится, т. е. всегда этой вынужденной работой спасает себя от постоянно висящей над ним голодной смерти. Таково его положение всегда» («О голоде», 1891-1892).
«И прежде уже чуждая мне и странная городская жизнь теперь опротивела мне так, что все те радости роскошной жизни, которые прежде мне казались радостями, стали для меня мучением. И как я ни старался найти в своей душе хоть какие-нибудь оправдания нашей жизни, я не мог без раздражения видеть ни своей, ни чужой гостиной, ни чисто, барски накрытого стола, ни экипажа, сытого кучера и лошадей, ни магазинов, театров, собраний» («Так что же нам делать?», 1882-1883).
В критике материальных излишеств Толстой находил возможность поговорить о нравственности всего населения. Те, кто сегодня активно критикуют общество потребления, очевидно продолжают идеи Толстого. Его мысли нашли бы горячую поддержку у тех, кто критикует общество потребления. Многие оценили бы его попытки высвободить человеческую мораль из «ловушки капитализма».
«Вместо всего устройства нашей жизни от витрин магазинов до театров, романов и женских нарядов, вызывающих плотскую похоть, я представил себе, что всем нам и нашим детям внушается словом и делом, что увеселение себя похотливыми книгами, театрами и балами есть самое подлое увеселение, что всякое действие, имеющее целью украшение тела или выставление его, есть самый низкий и отвратительный поступок» («В чём моя вера?», 1884-1885).
Осуждая излишества и их угнетение, Лев Николаевич высказывается и о таком же «излишнем» искусстве, сопровождающем жизнь просвещённой публики. Оно создаётся лишь ради поддержания богемного образа жизни зрителя, а значит не полезно и даже вредно. К тому же помимо морального разочарования, увеселения публики приносят Толстому неподдельные эстетические страдания.
«Посмотрите вечером в больших городах эти залы театров и концертов и того, что там дается. Не говорю о кафе-шантанах и балетах; — самые так называемые серьезные театры это всё средства возбуждения усталых чувств, нечистая забава богачей. Послушайте эти концерты, в которых вы, воспитанный на музыке нашего круга, ничего не понимаете, но которые для человека из народа ничего не представляют, кроме болезненного шума»(«О том, что называют искусством», 1896-1897).
«Светские люди не разговаривают о таких мелочах, как народ, а народ, не занимается таким вздором, как светские люди» (Избранные афоризмы и максимы Вовенарга, 1907-1908).
