Львиная тоска

Автор: Анна Нуждина

Провожая тоскливую и промозглую осень, можно задуматься о том, как и почему грустили поколения людей до нас. В XIX было много названий тому, что сейчас называется подавленностью или депрессивным эпизодом: меланхолия, апатия, сплин, ипохондрия. А люди испытывали всё тот же упадок сил, иногда вовсе ни с чем не связанный, и возвышенно (впрочем, всё же не всегда) рефлексировали этот опыт в письмах и дневниках. Попробуем разобраться в оттенках грусти Льва Толстого.

Уныние для Толстого скорее мимолётное чувство («нашло уныние было»), оно, как и всё мирское, преходяще. Ещё в молодости Толстой делает на этом акцент, потому многие его записи о безденежье, плохом здоровье или неудачном визите довольно немногословны.

Куда больше его, несмотря на прямоту, с которой он подмечает в себе даже самые мелкие и мелочные причины расстройства, заботят итоги размышлений – и, конечно, писательские неудачи.

Можно предположить, что расстраивает Толстого вовсе не медлительность и тягостность работы, а её несовпадение с замыслом. Именно поэтому он предписывает себе смотреть будущее «Отрочество» заново, когда рукопись уже будет завершена. Непоследовательность в мысли – вот что страшно в герое для Толстого-писателя. Без неё весь текст оказывается никуда не годен, а автор текста приравнивается к работнику, в чьём труде нет идеи, а есть только длящееся усилие.

Рождённая мысль постоянно сравнивается с наблюдениями за реальностью, Лев Николаевич опасается её «выдуманности». Лишь тогда она кажется ему достойной, когда рифмуется с самой жизнью и становится полезна не только самому мыслителю, но и всем окружающим. Мысль, обращённая сама к себе, и мыслитель, трудящийся ни для кого, одинаково Толстого пугают.

При этом грусти должно находиться место. Тогда, испытанная по случаю, она полезна и даже приятна. В ней находится вдруг источник нового соображения или нового замысла писателя.